Юрий Кларов - Станция назначения - Харьков (Розыск - 2)

В отличие от Москвы, в Харькове Драуле не столько слушала, сколько говорила. Она была переполнена впечатлениями от пребывания в армии неугомонного батьки.

Еще бы! Не говоря уже о том, что Махно впервые в истории попытался материализовать анархистскую идею, поставив ее на колеса своих тачанок, сама по себе махновщина выглядела не менее экзотично, чем племя людоедов в окрестностях Нью-Йорка или Чикаго. Поэтому будущая книга - насколько я понял, Драуле не собиралась ограничивать себя вопросами тактики - должна была пронять самых пресыщенных, ко всему привыкших читателей Америки и Европы. Эта книга должна была стать сенсацией.

Незаметно для себя произведение кубиста подгоняло "длинноволосого мальчугана" под американские стандарты. Щуплый и низкорослый, не выносивший верховой езды, батька в ее восторженных рассказах выглядел мчащимся в прериях на необъезженном мустанге лихим ковбоем в широкополом сомбреро и с лассо в руках. Подобно киногерою вестерна, он вершил справедливость, стрелял, утирал слезы вдовам и сиротам, пил, не пьянея, виски (по-русски самогон) и вновь вскакивал в седло, чтобы поразить зрителя очередным головоломным трюком...

"Ваши планы, мистер Махно?"

"Осуществление идеалов анархистов в России и на Украине".

"А затем?"

"Анархия во всем мире".

"Анархисты Америки верят в вас, мистер Махно".

"О'кей, бэби!" - сказал он и тронул повод своего коня.

Приблизительно так же в трактовке Драуле выглядели и другие руководители повстанческой армии.

Драуле говорила не умолкая, я не пытался остановить поток ее воспоминаний. Я лишь хотел ввести его в нужное русло, особенно когда она назвала наконец фамилию Шидловского. Мне это удалось.

О Жаковиче-Шидловском я уже располагал обширными и разнообразными сведениями. Но Драуле, следовало отдать ей должное, основательно пополнила мою копилку. Правда, Жакович, как и Махно, приобрел некоторое сходство с американским киногероем, но соскрести с него "американизм" было не так уж сложно.

- Он был раньше очень богатым человеком, - говорила Драуле, - и щедро раздавал деньги революционерам. А потом сам стал революционером. Товарищ Шидловский хочет рассказать американцам правду о русских анархистах.

- Он собирается в Америку? - полюбопытствовал я.

- Да, - подтвердила Драуле. - Это необыкновенный человек. Вы обязательно должны с ним познакомиться.

- Мы немного знакомы.

- Немного - это мало. Вы должны хорошо познакомиться.

Я сказал, что такая счастливая возможность вряд ли представится мне. В Харьков я приехал по делам и через неделю вернусь в Москву.

- Но он скоро здесь будет.

- Скоро?

- Через три дня.

- Ну, где три дня, там и десять...

Нет, товарищ Шидловский точен. Очень точен. Он человек слова. Если он сказал, что приедет через три дня, значит, так оно и будет.

- Он много слышал о вас, - сказала Драуле.

Вот это уже, пожалуй, было ни к чему.

- От кого? От Муратова?

- Нет, от настоятеля Валаамского монастыря.

- Архимандрита Димитрия?

- Да, архимандрита Димитрия.

Ну конечно же Жакович посещал Олега Мессмера на Валааме. Это с его легкой руки отправился в свое рискованное путешествие монах Афанасий, умерший во славу Ванды Ясинской в Омской тюрьме. Видимо, тогда же, весной восемнадцатого, только что приехавший на Валаам Димитрий и беседовал с Жаковичем. Могли они встретиться и в Петрограде. Какое это, в конце концов, имеет значение?

О самоубийстве Василия Мессмера Димитрий тогда еще не знал, но он находился под гнетом московских событий.

Что же он говорил Жаковичу обо мне?

Я вспомнил нашу последнюю встречу в кабинете начальника уголовно-розыскной милиции, где я в тысяча девятьсот восемнадцатом организовал для депутации Соборного совета выставку найденных сокровищ патриаршей ризницы.

Густой запах мира, серебряные алавастры, старинные кадильницы, споротые с саккосов и мантий золотые колокольчики-звонцы, потиры времен Валентиана III и сгорбившийся в глубоком кресле седовласый старик-Димитрий, в прошлом самый любимый преподаватель нашей семинарии, Александр Викентьевич Щукин...

Длинные пальцы архимандрита перебирали янтарные четки, и он цитировал из Экклесиаста: "Что было, то и будет, и что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость! А уже было оно в веках, что прошли до нас".

Спор наш еще не окончен и вряд ли когда завершится. Димитрий хотел тогда укрыться от кровавых бурь времени за стенами Валаамского монастыря. Но ему это не удалось, да и не могло удасться. Ни от времени, ни от самого себя за стенами не спрячешься. Жив ли он? Я всегда считал, что вовремя умереть гораздо важнее, чем вовремя родиться.

Димитрий и Жакович, беседующие о Косачевском, - забавно!

- Шидловский, видимо, слышал обо мне не только от Димитрия, но и от Кореина?

- Да - подтвердила Драуле.

- Они дружили?

- Товарищ Шидловский очень высоко ценил мысли Кореина о превращении искусства в религию свободного человечества и помогал ему в организации музея изящных искусств. Но потом они разошлись...

- Вон как?

- Товарищ Кореин очень плохо поступил. Очень недостойно поступил, скорбно объяснила она, прижав к груди идеально вычерченный треугольник подбородка.

- А что он сделал, если не секрет?

- Это не секрет. По его вине в Харьковской каторжной тюрьме погиб один молодой товарищ.

- Галицкий?

- Да, Борис Галицкий. Вы его знали?

- Немного.

Если бы Эмма Драуле работала агентом третьего разряда в бригаде "Мобиль", я бы объявил ей благодарность в приказе. Но ни Муратов, ни она у нас не числились и даже не претендовали на имеющиеся вакансии. Поэтому, выслушав ее рассказ о происшедшем, я ограничился рукопожатием.

Похоже было, что розыски сокровищ "Алмазного фонда" не только выбрались из тупика, но и успешно приближались к своему завершению. В этой мысли я еще более укрепился после состоявшейся на следующий день беседы с найденным через Центральную комиссию по расследованию белогвардейских зверств Народного комиссариата юстиции Украины бывшим заключенным Харьковской каторжной тюрьмы Константином Ивановичем Матвеевым. Когда при отступлении белых из Харькова часть заключенных была расстреляна, а остальных погнали на Змиевское шоссе, Матвееву удалось бежать. Теперь он работал в ЦЕПТИ Центральном правлении тяжелой индустрии Украины.

В течение семи дней Матвеев находился в одиночке рядом с Галицким и перестукивался с ним через стенку.

- Простите за нескромный вопрос, - сказал он, когда мы с ним наконец нашли укромный уголок в одном из коридоров Центрального правления тяжелой индустрии. - Вы сидели когда-нибудь в тюрьме?

- Да, при царе.

- Тогда вы понимаете, что такое связь с товарищем, от которого тебя отделяет тюремная стена. За это время мы с Галицким сблизились, хотя ни разу не видели друг друга. Он мне рассказывал про свою мать в Тобольске, про жену...

- Он разве был женат?

- Да, ее звали Еленой. Он очень беспокоился за нее. Но это лирика. Вы меня, конечно, не для этого разыскивали.

Он был прав: знать, что Галицкий перед смертью вспоминал о Елене Эгерт, мне было ни к чему, впрочем, как и ей...

По словам Матвеева, Галицкий вначале даже не сомневался, что его скоро выкупят. Он спрашивал у соседа, не нужно ли тому что-либо передать на волю, и обещал после освобождения вызволить Матвеева из тюрьмы. Галицкий уверял его, что организация, к которой он принадлежит, имеет доступ к сотрудникам контрразведки и располагает ценностями для выкупа своих провалившихся товарищей.

Позднее Галицкий в значительной степени растерял свой оптимизм, но все же надеялся на освобождение. А за два дня до гибели он получил дурные вести: один из товарищей, некто Кореин, оказался предателем, и теперь его, Галицкого, ждет смерть. Тогда же Галицкий получил письмо от самого Кореина. Тот пытался оправдать свое предательство особыми соображениями и просил Галицкого простить его.

Матвееву рассказывали, что, когда за Галицким пришли в камеру, он кинулся на офицера комендатуры и чуть было не задушил его. Офицера спас надзиратель, который выстрелил в смертника из нагана. Тут же в камере конвойные добили раненого штыками.

Матвеев не знал Кореина. Но я знал Кореина достаточно хорошо - это был психически ненормальный человек, не отвечающий ни за себя, ни за свои поступки. Я не мог представить его себе ни идейным анархистом, ни предателем святого дела анархии. И для того, и для другого требовались как минимум не слишком вывихнутые мозги.

Корейшу точно так же нельзя было назвать предателем. Как свалившийся на голову кирпич - убийцей. Но то, что Жакович-Шидловский после гибели Галицкого порвал с Кореиным всякие отношения, а сам Галицкий называл его предателем, давало пищу для размышления. Заслуживало внимания и упоминание о письме Кореина, в котором тот "пытался оправдать свое предательство какими-то особыми соображениями и просил Галицкого простить его". В сочетании с тем, что Кореин в ноябре девятнадцатого при каких-то скандальных обстоятельствах покинул ставку Махно и его разыскивала махновская контрразведка, все эти факты приобретали значение и могли лечь в основу некой достаточно убедительной гипотезы. И все же эту гипотезу я выдвинул лишь после обстоятельной и поучительной беседы с импозантным седобородым мужчиной, напоминавшим мне архиепископа Антония Храповицкого.